Красный вереск [За други своя!] - Олег Верещагин

На пляже перед озером остались только освобожденные пленные, Гоймир, Йерикка и Олег. Послушать, конечно, хотелось всем, но Гостислав, которому Терн предложил рассказывать, замялся и, умоляюще глядя на Гоймира, попросил:

— Ты скажи им, князь-воевода, уйдут пусть. И обиды не держат. Нет мочи… нет мочи при всех-то говорить про то.

Его голос звучал так, что все, не дожидаясь слов Гоймира, один за другим потянулись куда-то в стороны — молча и почему-то не глядя друг на друга. Йерикка не двинулся с места — посвистывая, он шлифовал затвор своего «дегтяря» промасленной тряпочкой — и никто ему ничего не сказал. Олег наоборот — было пошел, но тут вдруг подал голос Морозко, сидевший на плоском камне с подтянутыми к подбородку коленями. Он был без плата, но не жаловался ни не холод, ни на сильный ветер с озера, словно ему уже было все равно:

— Пусть землянин останется, — очень тихо попросил он, глядя на свои ноги.

Олег остановился — удивился и даже испугался. Глядел во все глаза на Морозко, а тот, поднял голову, взглянул в ответ, и в его глазах увидел Олег такое, что сел обратно.

— Заступников ищешь? — зло спросил Гоймир. Он стоял, расставив ноги и уперев в песок между них меч в ножнах. — Ступай со всеми, Вольг.

— А вот хрен тебе, — мгновенно отреагировал Олег, — мы сейчас не в бою, и положил я на твои приказы с прибором.

Гоймир резко повернулся к нему, но тут Йерикка перестал свистеть и сказал спокойно, продолжая полировать затвор:

— Вообще-то Прав велел, чтобы человека считали невиновным, пока не докажут его вину. То общий закон.

— А мы в поле, а не в городе! — огрызнулся Гоймир. — Мы воинским судом судимся!

— Ну и что? — пожал плечами Йерикка. — Судья есть, видоки есть, обвиняемый есть, должен быть хоть один защитник…

— Тебе и быть, — решил Гоймир.

Йерикка улыбнулся:

— Я? Ну нет. Я тут просто на камешке сижу. А защитником пусть будет Олег.

Он назвал Олега его настоящим именем, а не тем, которое дали в племени. Словно напоминал, что тот — землянин. Кому? Гоймиру? Или самому Олегу?

Гоймир то ли зашипел, то ли ругнулся сквозь зубы, но повернулся к Терну и Гостиславу, сидевшим плечо в плечо на песке, на одном плаще — орленок и рысенок, дети племен, разделенных кровной враждой в дни мира…

— Как станете?

Гостислав кивнул. Терн сказал:

— Вольг? А пускай его… Ты починай, Гостиславко, не тяни…Мутно и так.

— Часом… — Гостислав запустил пальцы в густые волосы, подергал их, потом выпрямился и заговорил: странным, механически-безжизненным голосом, Олег сперва удивился. Но потом сообразил: парню так просто легче было говорить — отстранившись от себя самого. Уж слишком омерзительно было все, им сказанное…

— Из одной четы Терн да Морозко. Я — из другой, и племя мое другое. А попались мы одним днем. Я — так по дурости, от своих отбился, ночь в стогу ночевал… там и цапнули меня, сонного. Восемь дён тому. Терн… сам говорить станешь? — обратился он к другу. Тот махнул рукой. — Добро… Напал ваш Святобор на грузовики промеж Кровавых и Смеющейся. Граната склоном выше разорвалась, их и столкнуло камнями-то — разом в лапы выжлокам, и отбить их не поспели… А перевиделись мы трое уж тут, в лагере, чтоб его Кашей уволок. Били нас — это ясным делом, и крепко били, и плевали в нас, как в грязь… — он коснулся еле поджившего грубого шрама на скуле. — И не спросом били, а так — одно веселили себя. По обычаю, скажем, своему. Ну от ваших на ярманках да по лесным тропкам мне крепче бывало. Потом были в лагерь, а за главного держал его зегн анОльвитц йорд Ратта, то его ты, Гоймир, приколол-свел, да и не добро сотворил…

— Йой?! — Гоймир явно удивился.

— А потом станет — разуметь будешь, что так… Держали в лагере и лесовиков — кого за вину, кого за взгляд, кого за собачий лад… Нас наособицу охраняли… Вы уж не сбивайте, и без того мерзко… — Олег заметил, что Йерикка с совершенно отсутствующим видом перешел к разборке дисков, но был уверен — рыжий горец слышит больше, чем Гоймир и он, Олег, вместе взятые. А Гостислав продолжал: — Ум-то тому анОльвитцу Кащей обсел. Я так мыслю — сами же и данваны его рядом терпеть не могли, то и поставили душегубкой водить… Стража — выжлоки хангарские. Сам лагерь видели вы. Уходом уйти… — Гостислав поморщился. — Там, краем, обок дороги, виселица стояла. На ту виселицу беглых и вешали, да не за шею, а за ноги. На сутки, на двое — иной и по трое висел, а все умереть не мог. Глаза лопнут, кровь ими идет, носом идет, ртом, ушами… Так мы первым же днем ушли… честью — пробовали уйти, уразумели, что место не для людей. Уйти ушли, а из ямины не выбрались. Волоком нас волокли обратом, да и в комнату к анОльвитцу, как тряпье, швырком швырнули. Взялись током пытать. Одного жарят, двоих остальных выжлоки из угла в угол гоняют, что шары для гулы — добрая игра вышла! Мы тем часом держались, пока мочь была. Сволок тот аж два жда передых брал, пока мы в крови валялись — упарились бить… Уж не упомню, сколь били — а только гордости не стало, принялись мы криком кричать. Я и закричал первым. Что там кричал — тож не упомню… Не ведал, что так это больно — ток, одно пламя ледяное, и по коже, и внутри… А тут разом анОльвитц музыку включил. Нас урабатывают, а он-то за столом сиднем расселся, ест и как на скомраший погляд смотрит. И с того раза почал он нас переламывать, как пруты. Вторым днем то же угощение нам поставил — ток да дыба. Да и говорит: "А тут вам не фронт. Фронтовики с вами работать не умеют. Я-то вас научу по-собачьи тявкать." И верно — подойдет, торкнет пистолет в лоб-от и смехом смеется: "А ну, погавкай?" Раз! Курок спустит, а ствол-то пустой. Шутил весело. Но видно — зло его ело, мы-то молчком… а то и кричим, заходимся, но без слов, или ругнёй…По третий день я левым глазом считай ослеп, Морозко — понемел, мыком одно говорил, без слов. Терн прямей всех был, — Гостислав посмотрел, на друга, тот покраснел и дернул плечами: — Как свечереет, он песни петь принимался, басни говорить… А в ночь плакал, думал — не слышим.

— Больно страшно было, — признался Терн. — Я словом говорил — выручат нас, а сам-то мыслью не верил, думал — умучают ведь… — В бараке холод, сырость, вонь… — Гостислав переглотнул и пояснил беспощадно: — Как пытать станут, так отовсюду течет… А мыться — швырком в барак запхнут да на полу водой со льдом отливают… Ну и до отхожего места нас, ясен день, не водили. А ночами лесовиков пытали — мы и слышали, стенки-то в палец-от да и близким-близко. От нас ему не сведения были нужны, сведения что — поломать он нас возмечтал! Ну и четвертым днем по ночь он нас не в барак вернул, а велел посреди лагеря в землю зарыть, по шею зарыть, и выжлоки на нас мочились… К утру были мы никакие. Откопали нас по свету, как солнышко от окоема вверх пошло. И до бани — с теплой водой баня, мы с Морозко часом только не растеклись от удовольствия, а Терн-то на скамью сел да и сбледнел, говорит: "Вот то самое страшное с нами почнется."

— Я угадал, — явно через силу сказал Терн. — Только веры себе не давал, боялся той веры. Ты говори, Гостиславко, говори… рассказывай ребятам…

— По след того поволокли нас к выжлокам в их берлогу вонючую — и чего мылись? Выжлоки-от толпой вкруг, ржут, как кони, криком кричат, в нас тычут. Часом дошло до меня, что с нами станет. Я в драку — мыслил, пусть хоть убьют… Где там, какие из нас тем временем бойцы… Так я все одно первому хлебало на сторону свернул, а другого-т коленом в хозяйство приласкал — ему тем вечером никакой радости, мыслю, не было…Там у них лежаки такие — кровати, что ли? — в два ряда, один над другим, спинки высокие… Так меня — животом на ту спинку, перегнули надвое, ноги — к ножкам, руки — к спинке, на шею — петлю и к верхней кровати, да не удавку, чтоб не задавился случаем чего… Терна — тоже напротив, лицо в лицо…

Олег почувствовал, что у него пересохло во рту, а дыхание обжигает носоглотку, как при сильной температуре. Мальчику было плохо. Гоймир стоял с каменным лицом, лишь глаза из синих стали черными от гнева. Йерикка вдруг мягко сказал:

— Хватит, Гостиславко. Все ясно…

— Нет, слушайте, — так же механически возразил Гостислав. — Я одно главного не сказал разом… Я тем часом глаза закрыл. Нет, не со страху — мне не хотелось на Терна смотреть.

— Я так же, — добавил Терн.

— Думалось — будет больно. Да только разом почти сознания лишился. Опамятовался, как мне зубы разжимать начали. А Терна еще… — он закусил губу, потом облизал ее, закончил через силу: — То ясно. Он уж и тоже без сознания был… Я зубы-то стиснул, выжлоки побились да и отступились. Отвязали нас, волоком в барак сволокли… Потом и Морозко притащили, он-то лег на живот, и все. Так-то и лежал. Утром уж пришел сам анОльвитц. И от порога кличет нас троих, а за ним те нечисти лыбятся. Зовет, а зовет нас женскими именами. Я в него плюнул. Терн — тот и не отозвался. А Морозко… встал и пошел.